Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2 - Ирина Кнорринг

Ехали с Юрием поездом, одни в купе. В его отношении ко мне есть что-то чуть-чуть как к ребенку, как к маленькой сестренке. Это даже трогательно. От вокзала шли медленно и пытались быть откровенными. Я говорила: «Я не могу найти нужного слова, я еще чувствую к тебе… Я еще к тебе не привыкла». А когда появились такие нелюбимые красные огни на трамвайной линии (где починка) — грустно стало. Прошлись до этих огоньков, потом назад и так — около часа, а то и больше пробродили по темным улицам. «Ирина, я хочу, чтобы ты знала меня таким, как я есть, чтобы ты все знала». И он рассказывал мне о своем детстве, о своей любви, о трудных моментах жизни, и душевном изломе. Я обещала ему рассказать все, говорила о своих трудных моментах; и поняла, что с ним легко уже быть откровенной.

Счастлива ли я? Вероятно. Разве бы я могла быть иначе такой безудержно веселой, так говорить с Гурвичем, подраться в Институте с Левой?! А если бы я его не любила, разве я бы думала о нем так, все время, каждую секунду?

И — как всегда — дома иная картина. Бесконечные разговоры о том, что я подтачиваю свое здоровье, что это безумие так возвращаться и т. д. Сама не помню как, но я сказала, что чувствую дома какую-то недоброжелательность. Слово было неудачное. И, в конце концов, Папа-Коля заплакал. Ведь это же ужасно, когда он плачет, это не Мамочкины первые слезы. Я только осталась довольна собой и — ни одной слезы.

Как странно. И потом, самые счастливые минуты у меня были тогда, когда я уходила из дому. Есть ли тут какая-нибудь зависимость?

7 декабря 1926. Вторник

Надо записать три дня: субботу, воскресенье и понедельник. Буду краткой.

Суббота. Вечер у поэтов. Я читаю. Как только я в четверг прочла объявление, написала Косте, зная, что он будет в пятницу: «Неужели же ты не будешь на вечере у поэтов?» В пятницу сказала Юрию, и он обещал быть. Психологически этот момент (письмо Косте) мне совершенно не понятен. Зачем я его зову? Ведь я знаю, что буду читать, и знаю, что ему это будет неприятно. М<ожет> б<ыть>, именно это? Не знаю. Не было ни того, ни другого, и это меня очень огорчило. Вообще не было никого из знакомых. Это было грустно. В первом отделении читал Зайцев[28]. Во втором — Оцуп, потом я. Читала: «Еще дурманит», «Не километры»[29], «Переполнено сердце мое»[30]. Стихи понравились, это было видно по всему. После конца подходит ко мне Зайцев, знакомит с женой и племянницей[31]. Она, оказывается, теперешняя жена Е.Л.Куфтина, знает меня по какой-то сфаятской фотографии. «Но вы были тогда совсем девочка». А Зайцев: «Да она еще в прошлом году девочкой была. Я помню, приходила ко мне…» Хвалил стихи, просил дать для «Перезвонов». Огорченная отсутствием Кости и Юрия, я пошла в Ротонду, пила с Леной Майер на брудершафт, много курила и смотрела на себя в зеркало: была довольна. С последним поездом поехала с Очерединым. И в вагоне почувствовала себя невыносимо скверно. Как доехала, как дошла до дому — не знаю.

В воскресенье днем вдруг с улицы: «Ирина Николаевна!» Юрий. «Идем гулять?» «Идем». Через полминуты вышли. «Идем ко мне». «Идем». Что дальше — писать трудно. Я могу писать очень подробно обо всем, что было до этого, а о самом хорошем не могу. Ограничусь мелкими фактами. Показывал мне, шутя, карточки Мариамны, ее записочки. Читал стихи Кутузова[32]. Я рассказывала о своей любви к Косте. Помню: я распустила волосы, растрепались от поцелуев, сижу, локти на стол, руки на плечи, и держу его руки; он стоит сзади… Потом… ну, я не могу. Мне было очень хорошо с ним, и ничего больше не хотелось. Разве мало — чувствовать около себя такого хорошего, милого, любимого и близкого человека?! Вдруг робкий стук в дверь, Юрий высовывается. «Ты разве не был у Кноррингов?» «Был». Впускает Андрея. Мне очень весело, и все смеемся. Андрей, конечно, все понял и чувствовал себя очень сконфуженным, так что Юрий не только не злился на него, но, наоборот, почувствовал страшную нежность к нему, про меня уже и говорить нечего. Он нам сварил чай, сбегал за печеньем. Я обещала к ним приходить. Провожать он тоже не пошел, и мы с Юрием были счастливы и веселы. Решили с понедельника быть открыто на «ты».

Понедельник. Лекции, конечно, прошли мимо ушей. Андрея не было. Костя сидел передо мной и, естественно, много думала о нем. Написала «Эпилог», передала Юрию. Потом написала еще несколько слов о нем. Почти с болью, во всяком случае, без удовольствия вспоминать какую-то почти детскую растерянность Кости, когда я в первый раз при нем назвала Юрия на ты. Меня что-то кольнуло… С Юрием были откровенны, появилась потребность делиться каждым своим наблюдением, каждым оттенком настроения. Я уже много знаю об его жизни, знаю и его. Он — меньше, но и жизнь-то моя меньше и проще. У нас с ним всегда есть о чем говорить, нет и не может быть тягостного молчания. Мы — близкие.

9 декабря 1926. Четверг

Вчера Юрий ушел после первой лекции, очень плохо себя чувствовал. «Я, — говорит, — пришел только затем, чтобы поблагодарить тебя за большую радость» (Я, сидя без работы во вторник, пошла гулять в Медон и оставила ему коротенькое письмо). После лекции Шацкого ушел. Я уговорила его не ходить в пятницу и обещала прийти к нему… Обратно иду с Костей. В дверях попадается Юлин, кто-то собирается идти в кафе, а я бегу, и Юлин куда-то пропадает, Костя волнуется и т. д. Я плюю на все приличия и тяну его вперед. Сознаю, что надо все сказать, но как сказать? Нужного слова нет или нет мужества произнести его. Молчанье прерывает Костя. «Ира, прости меня, пожалуйста, что я не был на вечере. Я туда приходил, но уже поздно». Я ответила что-то неопределенное: «Ах, так!» Идем дальше. Опять начинает он. «Ты на меня за что-нибудь сердишься?» «Нет, почему ты так думаешь?» «Так мне показалось. Ты как-то странно говоришь со мной». Я молчу. И чувствую, что я его обманываю, что нельзя оправдываться тем, что «он понимает», надо еще сказать. А с другой стороны, зачем говорить? Очевидно, это ему теперь совершенно неинтересно, разве я этого не понимаю? И в то же время нестерпимо жалко: ведь я его бросаю, я его обманываю, он может еще ничего не подозревать. Так идем и молчим. Наконец, сворачивая на St.Germain, я его спрашиваю: «Ты сейчас идешь в то кафе?» «Да». Такой веселый и беспечный, но чувствую, что деланный. Но у метро прощаюсь: «Очень жаль, Костя, что ты сейчас занят». «Я же звал тебя в кафе». «Нет, не то, потом», — и еще что-то бормочу я, сбегая с лестницы, не оборачиваясь. Он что-то говорит сверху, я кричу: «потом» и открываю дверь…

Сегодня Мамочка больна, лежит, высокая температура. Денег нет, ели сегодня одни макароны. Вечером заняла у Капрановых 20 франков. Холодно, ноги распухают, руки болят. И Мамочка больна. А в Медоне Юрий, тоже почти родной и, может быть, тоже больной. Если Мамочке завтра будет легче, пойду к нему.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});